Ольга Берггольц - Голос блокадного Ленинграда

Мы засыпали с думой о тебе.
Мы на заре включали репродуктор,
чтобы услышать о твоей судьбе.
Тобою начиналось наше утро.

В заботах дня десятки раз подряд,
сжимая зубы, затаив дыханье,
твердили мы:
            — Мужайся, Сталинград!—
Сквозь наше сердце шло твое страданье.
Сквозь нашу кровь струился горячо
поток твоих немыслимых пожаров.
Нам так хотелось стать к плечу плечом
и на себя принять хоть часть ударов!

…А мне все время вспоминалась ночь
в одном колхозе дальнем, небогатом,
ночь перед первой вспашкою, в тридцатом,
второю большевистскою весной.
Степенно, важно, радостно и строго
готовились колхозники к утру,
с мечтой о новой жизни,
                       новом строе,
с глубокой верой
                в новый, общий труд.
Их новизна безмерная, тревожа,
еще страшила…
               Но твердил народ:
—  Нам Сталинградский тракторный поможет…
—  Нам Сталинград коней своих пришлет.

Нет, не на стены зданий и заводов,
проклятый враг, заносишь руку ты:
ты покусился на любовь народа,
ты замахнулся на оплот мечты!
И встала, встала пахарей громада,
как воины они сюда пришли,
чтобы с рабочим классом Сталинграда
спасти любимца трудовой земли.

О  том, что  было  страшным  этим  летом,—
еще расскажут: песня ждет певца.
У нас в осаде, за чертой кольца,
все озарялось сталинградским светом.
И, глядя на развалины твои
(о, эти снимки в «Правде» и в «Известьях»!),
мы забывали тяготы свои,
мы об одном молили: — Мести, мести!

И  про'бил  час. Удар  обрушен  первый,
от Сталинграда пятится злодей.
И ахнул мир, узнав, что значит верность,
что значит ярость верящих людей.
А мы не удивились, нет! Мы знали,
что будет так: полмесяца назад
не зря солдатской клятвой обменялись
два брата: Сталинград и Ленинград.
Прекрасна и сурова наша радость.
О Сталинград,
             в час гнева твоего
прими земной поклон от Ленинграда,
от воинства и гражданства его!

…И вновь зима: летят, летят метели.
Враг все еще у городских ворот.
Но я зову тебя на новоселье:
мы новосельем
             встретим Новый год.

Еще враги свирепый и бесцельный
ведут обстрел по городу со зла —
и слышен хруст стены и плач стекла,—
но я тебя зову — на новоселье.

Смотри, вот новое мое жилище…
Где старые хозяева его?
Одни в земле,
             других нигде не сыщешь,
нет ни следа, ни вести — ничего…

И властно воцарилось запустенье
в когда-то светлом, радостном дому,
дышала смерть на городские стены,
твердя: «Быть пусту дому твоему».

Здесь холодом несло из каждой щели,
отсюда  ч е л о в е к  ушел…
                              Но вот
зову тебя сюда, на новоселье,
под этим кровом
               встретить Новый год.
Смотри, я содрала с померкших стекол
унылые бумажные кресты,
зажгла очаг, — огонь лучист и тепел.
Сюда вернулись люди: я и ты.
Вот здесь расставим мы библиотеку,
здесь будет столик, стульчик и кровать
для очень маленького человека:
он в этом доме станет подрастать.

О строгие взыскательные тени
былых хозяев дома моего,
благословите наше поселенье,
покой и долголетие его.

И мы тепло надышим в дом, который
был занят смертью, погружен во тьму…
Здесь будет жизнь!
                  Ты жив, ты бьешься, город,
не быть же пусту дому твоему!

Хорошие письма из дальнего тыла
   сержант от жены получал.
И сразу, покамест душа не остыла,
   друзьям по оружью читал.

А письма летели сквозь дымные ветры,
   сквозь горькое пламя войны,
в зеленых, как вешние листья, конвертах,
   сердечные письма жены.

Писала, что родиной стал из чужбины
   далекий сибирский колхоз.
Жалела, что муж не оставил ей сына,—
   отца б дожидался да рос…

Читали — улыбка с лица не скрывалась,
   читали — слезы'  не сдержав.
— Хорошая другу подружка досталась,
   будь счастлив, товарищ сержант!

— Пошли ей, сержант, фронтовые приветы,
   земные поклоны от нас.
Совет да любовь вам, да ласковых деток,
   когда отгрохочет война…

А ночью прорвали враги оборону,—
   отчизне грозила беда.
И пал он обычною смертью героя,
   заветный рубеж не отдав.

Друзья собрались и жене написали,
   как младшей сестре дорогой:
«Поплачь, дорогая, убудет печали,
   поплачь же над ним, над собой…»

Ответ получили в таком же конверте,
   зеленом, как листья весной.
И всем показалось, что не было смерти,
   что рядом их друг боевой.

«Спасибо за дружбу, отважная рота,
   но знайте, — писала она,—
не плачет, не плачет вдова патриота,
   покамест бушует война.

Когда же сражений умолкнут раскаты
   и каждый к жене заспешит,
в тот день я, быть может, поплачу, солдаты,
   по-женски поплачу, навзрыд…»

…Так бейся же насмерть, отважная рота,
   готовь же отмщенье свое —
за то, что не плачет вдова патриота,
   за бедное сердце ее…

…О дорогая, дальняя, ты слышишь?
Разорвано проклятое кольцо!
Ты сжала руки, ты глубоко дышишь,
в сияющих слезах твое лицо.

Мы тоже плачем, тоже плачем, мама,
и не стыдимся слез своих: теплей
в сердцах у нас, бесслезных и упрямых,
не плакавших в прошедшем феврале.

Да будут слезы эти как молитва.
А на врагов — расплавленным свинцом
пускай падут они в минуты битвы
за все, за всех, задушенных кольцом.

За девочек, по-старчески печальных,
у булочных стоявших, у дверей,
за трупы их в пикейных одеяльцах,
за страшное молчанье матерей…

О, наша месть — она еще в начале,—
мы длинный счет врагам приберегли:
мы отомстим за все, о чем молчали,
за все, что скрыли
                  от Большой Земли!

Нет, мама, не сейчас, но в близкий вечер
я расскажу подробно, обо всем,
когда вернемся в ленинградский дом,
когда я выбегу тебе навстречу.

О, как мы встретим наших ленинградцев,
не забывавших колыбель свою!
Нам только надо в городе прибраться:
он пострадал, он потемнел в бою.

Но мы залечим все его увечья,
следы ожогов злых, пороховых.
Мы в новых платьях выйдем к вам
                               навстречу,
к «стреле», пришедшей прямо из Москвы.

Я не мечтаю — это так и будет,
минута долгожданная близка,
но тяжкий рев разгневанных орудий
еще мы слышим: мы в бою пока.

Еще не до конца снята блокада…
Родная, до свидания!
                    Иду
к обычному и грозному труду
во имя новой жизни Ленинграда.