Владимир Коваленко - Против ветра! Русские против янки
— Невозможно! — ахнула Берта. — Абсурд. Это мы стоим под Вашингтоном, а не они — под Атлантой!
— Я же не говорю, что, к примеру, Шерман завтра каким-то чудом возьмет Атланту, — пожал плечами капитан, — но диверсии на дорогах были. Помните рейд Эндрюса? Северяне его зовут «большой паровозной гонкой». Два десятка сорвиголов чуть не оставили армию Теннесси без снабжения — всего лишь захватив паровоз и сжигая за собой мосты. Даже теперь у наших солдат не хватает пищи и одежды не потому, что у нас всего этого нет, — а потому что нам приходится выбирать, доставить им патроны или галеты. И со всем, что не влезает на поезд, приходится — как это говорили под Севастополем? — vola tyanut! Но если бы не было морской блокады, мы и на потерю Виксбурга бы чихали. Какая была бы разница, кто ходит по Миссисипи, если бы из Галвестона в Саванну ежедневно выходило полсотни грузовых шхун? Конфедерацию душит не столько отсутствие внешней торговли, с этим мисс Берта управится шутя, сколько прибрежной торговли между штатами. И чтобы руда из Флориды потекла в Южную Каролину, нужно, чтобы вокруг портов и между ними не было блокадных станций янки. А они есть. Их ровно четырнадцать… и тринадцать работают как часы.
— А еще одна? — жадно спросила Берта.
— Это мы. Чарлстон. Скажите спасибо мистеру Алексееву…
— Спасибо, сэр.
Ни смешинки, ни восторженности.
— Это план «Анаконда». Петля на шее Конфедерации. Четыре морские блокадные зоны, одна речная. Удавка. Все остальное — Макклеллан, Грант, Шерман, Роузкранз — всего лишь палач, выбивающий из-под ног осужденного табурет. Даже взятие Балтимора не поменяло ничего. Просто в зоне ответственности Североатлантической блокадной эскадры прибавилась одна станция. Часы продолжают отсчет.
— Изменилось, — заметил Алексеев, — им придется размазывать те же корабли на большее число станций. Удавка стала тоньше.
— Тем сильней она в нас врезается. Длинней побережье — больше мест для высадки. Мы потеряли Норфолк, Порт-Роял, Новый Орлеан, Галвестон переходит из рук в руки… Судьба этой войны решается на море. Эх, если бы у нас было хоть что-то, похожее на флот… Но русская эскадра ушла — пугать английских купцов.
— Но мистер Алексеев остался!
— Но что один, самый лучший, корабль сделает с «Анакондой»?
Алексеев хотел ответить, но — не успел.
Вокруг серело и посверкивало золотым шитьем южное общество. Беседовали джентльмены — с повязками и лубками, проездом из огня в полымя. Люси Холкомб-Пикенс служит приятным дополнением к мужскому обществу — тем более что на ней новое платье, протащенное через тело страшной «Анаконды». Скорее всего, одним из присутствующих. Что ж, это зрительное подтверждение того, что флоту янки можно утереть нос! Рядом — старший помощник. Неужели Адам и здесь повторяет очередную литанию старпома, вроде: «Пшеничная мука, солонина, лимоны, гвозди номер десять?» Нет. Лезет за отворот сюртука, выуживает ладанку. Белокурый локон… Невеста. Сколько ей придется ждать? Жених уходил в практическое плавание по Балтике — а где оказался?
Вот Джек Гамильтон, строитель и командир броненосной батареи, о чем-то спорит с офицером — у того перебинтовано горло. Занятно — один говорит, другой в ответ пишет — одновременно. Губернатор — бывший, но южане сохраняют это звание пожизненно, — Пикенс, муж прекрасной Люси, стоит у окна, словно к чему-то прислушивается.
Человек, который начал войну, хотя и не желал ее. Теперь в отставке… но влияние убавилось ненамного.
Тяжелое гудение слышно сквозь любые трубы. Знакомое гудение. Берте вспомнился отцовский полигон. Что-то следовало сделать или сказать, но ту секунду, что оставалась до удара, она так и простояла, глядя, как перед ней смыкаются мужские спины. Берта всего и успела — вскинуть к лицу руки. Спустя мгновение — звенящий хруст стекол.
Миг — и остались пороховая гарь да холод, что рвется в разбитое окно. Некоронованная царица Юга копается в окровавленной руке мужа золоченым перочинным ножичком… вынимает занозу?
— Берта, отвернись…
Поздно. Отвести глаза она не успела. Кровь… Сознание попыталось устоять, но так и померкло — на позиции. Чьи руки ее подхватывали? Наверное, русского, потому что водой в лицо брызгал Норман. Отчего-то запомнилось его дурацкое обещание привезти десять галлонов нашатырного спирта.
Потом — провал. До самой воронки. Ветер цепляется за платье, норовя сбросить в яму, на месте которой утром стоял дом. Красивый, кирпичный, в три этажа. Беленые ставни, плющ вокруг парадного… Теперь — ничего. Даже голых стен без крыши и перекрытий, как бывает после корабельных мортир. Даже печной трубы — эти остаются после большинства пожаров. Ничего. Только вал из грязи и мусора, а внутри яма, глубже любого подвала. Нет смысла раскапывать.
У воронки стоит отец. Рядом — фигура в сером, золотой галун на рукавах — офицер из форта. Фигура в темно-зеленом — русский. Фигура в черном — Норман.
— …бомба, — вещает отец, — в пересчете на пироксилин больше тысячи фунтов. Пересчитывать на черный порох у меня желания нет… Да и серой не воняет. Душок, скорее, азотистый. Так что, скорее всего, двадцать дюймов.
— Двенадцать? — с надеждой переспрашивает артиллерист.
— Двадцать. Никак не меньше.
— Тут кто-то жил? — русский рассматривает воронку, в которой ветер шевелит обрывок ткани. Кажется, такого цвета были шторы на окнах…
— Семья. Старик с невесткой, трое внуков. Сын воюет в Виргинии. Ему напишут.
Час спустя над крышами вознесся еще один столб из дыма и пламени. Еще через час — третий. Четвертый поднялся в гавани. К тому времени Берта успокоилась и принялась за дело, надеясь хоть немного сократить грядущее ночное бдение. Падающий на город гром отмечал часы, но не заставил поставить ни единой кляксы.
— Берта, ты слышала? Очередной снаряд разорвался на дороге, как раз запруженной беженцами. Несчастные! Еще несколько минут, и они были бы в безопасности. Это ужасно! Ужасно!
Услышав новость, Берта подняла голову и отложила перо.
— Ма-а? Да, жалко. Но — поделом. Нечего бегать. Мы люди, а не крысы.
— Горацио тоже не хочет уезжать… И в форт переселяться — тоже. Но почему?
— В форт… Ма-а, на свете нет человека, что разбирался бы в пушках лучше, чем отец. Если он не затолкал нас в самый глубокий каземат, это может означать одно: куда бы бомба ни попала, спасения нет. А попасть она может куда угодно. Янки совершенно не целятся. То ли не могут, то ли не хотят.
— Но почему нельзя уехать?
— Сначала уедем мы. Потом вывезут завод. Потом уйдут солдаты. А потом янки просто перетащат свою громыхалку. Нет уж! Будем жить, как жили. И надеяться, что наши мужчины уберут эту штуку. Сколько бы дюймов в ней ни было!