Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
А мою наголо остриженную голову мама завязывала косынкой и все повторяла слова из какой-то детской книжки: «Овечку остригли зимой. Ей было холодно». А я смеялась и не могла удержаться, чтобы не поцеловать маму, хоть мне и вправду было холодно.
В комнате, где мы жили, по вечерам горел каганец — крохотный пузыречек с керосином. Свет слабенький, чуть ярче горящей спички, но, как говорила мама, все же не лучина, какими когда-то освещались крестьянские хаты.
Заканчивается процедура перевязок, мама приберет всю «медицину», потом возьмет толстую книгу, положит на стол, и наступает прекрасная минута, трепетно нами ожидаемая. Мама подсаживается к каганцу, окидывает нас спокойным, серьезным взглядом: «Так на чем мы остановились, дети?» — «На том, как Квазимодо схватил Эсмеральду и понесся с ней...» — без промедления отвечает Тася.
И мама начинает читать нам с этого места вслух («чтобы дети не портили глаза»). Коптилочка еле-еле присвечивает, но мама читает много, долго, ведь надо детям развиваться. Книги Гюго запомнились особенно четко. Вот, к примеру, «Тружеников моря» с тех пор никогда не перечитывала, а помню и сейчас. Как страшно мне было, когда герой стоял в воде, а она заливала его все выше.
Незабываемые вечера! Неясные тени ползут, пляшут по комнате, качаются туда-сюда, как привидения. Все шевелится, кружится от малейшего движения, от переворачиваемой мамой страницы. Жутко от этого таинственного колыхания, но и радостно от маминого голоса, от интересной книги.
И вот скажет мама: «Ну, хватит, глаза устали. Спать, дети!» А время еще раннее, спать не хочется. И начинается: «Расскажи оперу, мам, расскажи!»
Это уже превыше всех других радостей. Мама гасит свет, чтобы сэкономить керосин, мы встаем с постелей, закутываемся в одеяла, подходим к ней, окружаем, садимся впритирку. Натка часто уже во время чтения засыпает, а мы с Тасей, конечно, никогда.
Мама подумает с минуту, и начинается опера. Рассказывает чуть ли не слово в слово, с большим чувством, даже с волнением. И как же нам это волнение передается! Вот уже правда, затаив дыхание, слушаем. Ну, к примеру, «Аида». Рассказывая се, мама пост и за Аиду, и за Радамеса, и за Амнерис, хоть сама была на сцене только Аидой. Не видя еще в театре «Аиды», я уже хорошо ее знала... Вот сидит вечером на берегу Нила Аида. «Здесь Радамеса жду, что мне он скажет?.. Мне страшно. Ах, если должен он навек со мной проститься, тогда Нил могилой мне будет...» И тут я вижу перед собой голубой полумрак, голубой Нил. И вдруг этот 'Нил перестает течь вдоль берегов, вода отплескивается в стороны — к одному берегу, к другому, а посередине уже не голубая вода, а светло-коричневая земля, и в ней яма — могила. «Нил могилой мне будет...» И сейчас, слушая эту арию, непременно вижу, как расходится вода и обнажает могилу.
Все оперы, какие рассказывала нам мама, запомнились с малых лет и до сегодня. Потом это поверхностное знание подкрепилось слушанием опер в театре, пением маминых учеников, моим собственным, в последующей профессиональной работе в качестве певицы радио, но все же корни — оттуда, от темной комнаты с ползающими по стене тенями, от маминого голоса и радости знакомства с этим удивительным, таинственным миром.
— Правда,— подхватила Лиза,— вот и моя мама: никогда она не пела профессионально, никогда не работала в консерватории, а сколько опер знала чуть не целиком на память. Стоит, бывало, у плиты, варит что-нибудь и поет — то из «Фауста», то из «Пиковой дамы»,— я всегда удивлялась, откуда она столько помнит? Оказывается, вот откуда.
Глава IX. Я ОТКРЫВАЮ СЕМЕЙНУЮ ТАЙНУ
— А теперь расскажу тебе про Галину,— начала тетка на следующий вечер.— Большую роль, и в общем несомненно положительную, сыграла она в тогдашнем существовании нашей семьи.
— Галина? Что-то не слыхала о такой...
— Тогда тем более — слушай внимательно. Приехала к нам из Ленинграда на житье не то дальняя родственница, не то просто знакомая, Галина. Мама всегда называла ее на «вы», Талиночкой. И мы тоже — Талиночкой, и тоже, конечно, на «вы».
Молодая женщина, лет двадцати трех, энергичная, подвижная, говорливая. Красотой отнюдь не блистала — нос длинный, острый, как клюв у птицы. И веснушки — на носу, на щеках. А в общем — ничего, приятная. Мама как-то говорила одной своей знакомой: «Черт, а не Галинка! Вроде ничего красивого, ну разве что фигурка, ножки, а кавалеры к ней — как мухи к липучке». Да, это правда, кавалеры к ней часто приходили. А она, когда ждала их, платья свои на доске гладила. Их всего два было — красное и сероватое, полотняное. А волосы стриженые, до плеч, тогда женщины редко стриглись, она их на ночь на бумажки закручивала — ловко так, быстро. И ногти каждую свободную минуту полировала. Розового порошка насыплет и трет замшей.
Галина поселилась в комнате Бориса, самой дальней. Поступила учиться на Высшие женские курсы и, кроме того, где-то работала. Все, что достанет на работе, что принесут кавалеры, тащила нам, детям. Конечно, и ее не засыпали продуктами, чаще всего фигурировали цветы, но, бывало, и что-нибудь замечательное притащит, вроде крупы, постного масла, а то и конфет-подушечек.
— И долго жила у вас Галина?
— Да в общей сложности лет пять, не меньше. Была она добрым, очень добрым помощником семьи. Проворная быстрая, как ветер. И покричит на всех нас, не исключая и мамы, но тут же и посмеется, а главное — поможет: то в выходной квартиру примется убирать, а то и простирает нашу незатейливую детскую одежонку.
Вот расскажу тебе одну историю. Историю не очень веселую, особенно для нашей мамы. Да и мне пришлось пережить немало. Было это, когда ни отца, ни Бориса уже не было