Гитлер: мировоззрение революционера - Райнер Цительманн

Ознакомительная версия. Доступно 52 из 260 стр. экономических или социальных изменений, большинство авторов сделали вывод, что подобные преобразования никогда серьезно не планировались. Однако имеются убедительные указания на то, что принимающая решения группа руководителей режима — и в первую очередь сам Гитлер — рассматривала мирные годы лишь как прелюдию к глубокому изменению германского общественного порядка, которое предстояло осуществить после военного триумфа национал-социалистов»[275].

Мы можем присоединиться к этому взгляду, хотя никоим образом не можем согласиться с тёрнеровской интерпретацией содержания намеченного Гитлером изменения общества. Ведь имеется гораздо больше связей между общественной реальностью Третьего рейха и реконструированными нами целями Гитлера, чем той предположительной идеологией «реаграризации», которую Тёрнер приписывает Гитлеру и которая не была реализована в Третьем рейхе даже в первом приближении. Зато революционное и «модернистское» мировоззрение и целеполагание Гитлера, которое мы опишем ниже, гораздо более соответствует фактически осуществленной национал-социализмом революционной модернизации. Если Гитлер за двенадцать лет своего правления смог лишь приступить к достижению некоторых своих целей, то это связано не только с ограниченностью бывшего в его распоряжении времени, но и прежде всего с определенными объективными трудностями, возникшими при реализации его идей. Так, например, в первые годы своего режима Гитлер еще в значительной степени должен был оглядываться на своих консервативных партнеров по соглашению. Это в особенности касалось периода до смерти Гинденбурга, но в целом эта «помеха» сохранялась до конца Третьего рейха, поскольку Гитлер по-прежнему был вынужден в значительной мере опираться на старые элиты военного и бюрократического аппарата. С 1939 г. добавилось еще одно осложнение, поскольку ситуация войны не была, конечно, подходящим моментом для радикальных социал-революционных преобразований, которые с необходимостью спровоцировали бы конфликты с общественными группами, от сотрудничества с которыми Гитлер особенно зависел во время войны. Эти замечания объясняют, почему недопустимо объявлять несущественными и даже несуществовавшими некоторые намеченные Гитлером цели на том основании, что они при его жизни или не были достигнуты или к их достижению только приступили.

И еще в одном, последнем, пункте мы хотим присоединиться к подходу Йекеля: мы сознательно в значительной степени отказываемся от собственной оценки или моральной характеристики идей Гитлера. Оценку этих идей должен дать читатель, который может и должен ожидать от настоящего исследования знакомства с идеями Гитлера в их внутренней взаимосвязи, а не их оценки с политической или философской точки зрения автора. Это означает также, что мы отказываемся от оценочного комментирования высказываемых Гитлером взглядов и утверждений. Если бы мы захотели в каждом случае высказывать свою позицию по поводу приемлемости или неприемлемости, например, изображения определенных исторических событий в высказываниях Гитлера, то это не только вышло бы за рамки настоящей работы, но и прежде всего постоянно прерывало бы логическое изложение цепочки его мыслей и, таким образом, затрудняло их понимание. Цель нашей работы состоит в том, чтобы понять, «вдумываясь» в его мировоззрение, не только ключевые тезисы, но и прежде всего изложенные Гитлером обоснования и цепочки аргументов, которые приводят его к определенным выводам. При этом иногда может показаться, что мы «сверхрационализируем» Гитлера; во всяком случае, подобные сомнения всегда высказывались против такой интерпретации Гитлера, которая подчеркивает внутренне согласованный характер его мировоззрения[276]. Это впечатление либо возражение вытекает, вероятно, скорее из нежелания признавать в какой мере мировоззрение, в конечном итоге вызывающее бесчеловечные последствия, может быть внутри себя вполне логично обоснованным, а также из долгое время господствовавшего — и тем не менее неверного — представления о совершенно «иррациональном» или даже «сумасшедшем» диктаторе, а не из метода нашего исследования.

В принципе, надо подумать вот о чем: в течение многих лет Гитлера изображали дьяволом и «отвратительным чудовищем»[277] и именно таким образом лишали молодежь возможности понять мотивы тех, кто тогда в огромном большинстве восторженно кричал «Зиг хайль» и все свои надежды связывал с Гитлером. В этих условиях для молодых людей оставались и остаются две в равной степени непродуктивные и опасные возможности реакции: с одной стороны, лишь безжалостные проклятия в адрес поколения, породившего Гитлера; с другой — подхватывание с растущей готовностью аргументов тех кругов, которые из факта, что кое-что было иначе, сразу делают вывод, что, возможно, и все остальное было иначе, а Аушвиц — это «ложь о газовых камерах».

Настоящую работу следует поэтому сознательно рассматривать и как вклад в недавно потребованную Мартином Бросцатом «историзацию национал-социализма». «„Нормализация“ нашего исторического сознания, — пишет Бросцат, — не может долго исключать и обходить времена нацизма. Паушальное дистанцирование от нацистского прошлого есть тоже одна из форм вытеснения и табуирования»[278].

Когда в ноябре 1918 г. после четырех лет войны в Германии была провозглашена республика, многие немцы, особенно рабочие, связывали с ней надежды на лучшее социальное будущее. Но для другой части народа ноябрьская революция означала «акт нарушения присяги», преступление. На нее наложили стигму «удара в спину», и вокруг этого понятия возникла легенда, которой предстояло сыграть важную роль в Веймарской республике.

Адольф Гитлер рассказывает в «Майн кампф», что о революции услышал в лазарете в Пазевальке, куда был помещен, когда ослеп в результате отравления ядовитым газом. Свою реакцию на известие о провозглашении республики он описывает следующими проникновенными словами: «Итак, все было напрасно. Напрасны все жертвы и лишения, напрасны голод и жажда, иногда в течение бесконечных месяцев, напрасны часы, когда мы, терзаемые страхом смерти, все же исполняли свой долг, и напрасна смерть двух миллионов при этом павших»[279]. В годы борьбы за власть он то и дело обзывал вождей Ноябрьской революции «ноябрьскими преступниками», а в годы Второй мировой войны постоянно повторял, что ноября 1918 г. не должно быть и никогда больше не будет.

Может быть, именно его крайняя реакция, его стереотипная и жестокая ругань по адресу «ноябрьских преступников» помешали увидеть, что его отношение к Ноябрьской революции было вполне амбивалентным и он оценивал ее гораздо позитивнее, чем многие его современники. В отличие от большинства его правых и консервативных современников он не печалился о монархии и крушении старого, авторитарного государства. В противоположность им он был вполне готов, в принципе, признать обоснованность революции — даже в этот момент и при этих обстоятельствах, — и в противоположность им с понятием «революция» у него были связаны отнюдь не отрицательные, а положительные ассоциации, так что он даже не был готов называть «ноябрьское действо» революцией.

Уже в своих ранних речах, например в 1921 г., Гитлер говорил о Ноябрьской революции как о «так называемой революции»[280]; в заметках при подготовке речей

Ознакомительная версия. Доступно 52 из 260 стр.