Брат моего парня - Виктория Вашингтон

Я шагнула вперёд и вышла из-за угла. В лицо мне ударил солнечный свет.

И я — столкнулась с ними. Трое студентов. Девушка с яркими губами и двумя бетами-прихлебателями.

Все замерли.

— Продолжайте, — сказала я. — Я обожаю слушать, как обо мне говорят те, кому никогда не светило даже моё место.

Девушка скривила губы.

— Мы просто обсуждали текущие новости. Расслабься, ты теперь «одна из нас», можешь позволить себе даже пообсуждать вместе с нами, — мимика сменилась на ухмылку.

— Я не «одна из вас», — ответила я. — И, к счастью, не обязана быть ею.

— Это чувствуется, — хмыкнула она. — По запаху. По взгляду. По всему. Просто чужая. Прилипшая.

Я уже сделала шаг, готовая сказать всё, что думаю, но вдруг…

— Вы так громко тявкаете, что слышно даже на втором этаже.

Холод прорезал воздух.

Как лезвие по стеклу.

Я знала этот голос.

Коул.

Он вышел из здания, сунув руки в карманы, не спеша. Его тень скользнула по земле, как предупреждение.

— Коул, — оскалилась девушка. — Мы просто говорили…

— Я слышал. И мне жаль. — Он повернул голову к ней. — Мне жаль, что вы не способны на настоящую конкуренцию. Только шептать за спиной и хихикать, как стая омежек.

Она отступила.

Один из парней сглотнул.

Второй быстро отвернулся.

Все, кроме меня.

Я стояла, не веря, что он вмешался.

— Но ты знаешь, что они не так уж и ошиблись, правда, Рэн? — сказал он и повернул ко мне голову. — Ты здесь не потому, что заслужила. А потому, что ублажаешь моего брата.

Я почувствовала, как земля под ногами пошла трещинами.

— Коул, заткнись, — выдохнула я. — Просто… заткнись.

— А если нет?

Он приблизился. Один шаг. Второй.

И вдруг — резко, без предупреждения — вцепился в моё запястье и рывком потянул за собой за угол здания.

Я даже визгнуть не успела.

Он прижал меня к холодной стене спиной, навис, до сих пор сжимая запястье до боли.

Слишком близко. Слишком.

— Думаешь, если они не скажут это вслух — ты перестанешь быть нищенкой? — прошептал Коул. — Или ты правда веришь, что теперь изменилась, если попала сюда?

Я стиснула зубы.

— Думаю, что ты — ублюдок.

Он рассмеялся. Беззвучно. Но опасно.

— А знаешь, в чём проблема, Рэн? — он склонился к моему уху. — Что ты не отрицаешь ни одного их слова. Потому что в глубине души ты сама не веришь, что заслужила всё это.

Я ударила его.

Пальцами. Ладонью. По груди.

Он не шелохнулся.

— Отпусти, — прошипела я. — Прямо сейчас.

Он провёл пальцами по моему запястью. Медленно. Слишком медленно.

А другой по щеке, остановившись у подбородка.

Взгляд скользнул по губам. И замер.

На миг. Один миг.

— Ты… неинтересная, — бросил он тихо. — И мне всё равно, сколько раз ты будешь делать вид, что выше этого.

— Тогда зачем ты всё время следишь за мной?

— Чтобы лицезреть, как быстро ты рухнешь.

Коул развернулся и ушёл.

А я стояла. Спина к стене. Губы горели. Запястья дрожали.

И внутри было так пусто, что хотелось выть.

Я шла через университетский кампус, не поднимая глаз и крепко сжимая лямку рюкзака. Вокруг были студенты — кто-то спешил на занятия, кто-то вальяжно прохаживался между старинными кирпичными корпусами, переговариваясь и смеясь. Осенний ветер гонял по дорожкам первые жухлые листья, напоминая, что теплые дни на исходе. В воздухе пахло прелой листвой и свежим кофе из ближайшей кофейни. Казалось, весь мир вокруг жил обычной жизнью студенческой осени, а я по-прежнему не принадлежала этому яркому, шумному миру.

Неподалеку по аллее меня обогнала молодая семья. Отец нёс на плечах смеющегося малыша, а мать шла рядом, заботливо придерживая ребёнка за ножки. Мальчик звонко хохотал, тянул руки к летящим в небе голубям. Беззаботный смех эхом отдавался у меня внутри то ли щемящей тоской, то ли тихой завистью. Я замедлила шаг и проводила глазами эту сцену, чувствуя, как что-то тёплое и болезненное одновременно подступает к горлу. Ещё секунда — и я уже не могла идти дальше, остановилась у скамейки, опустила голову. Сердце вдруг тяжело заныло.

Я отчётливо вспомнила себя маленькой. Потрёпанный двор панельной многоэтажки, покрытый трещинами асфальт, на котором я когда-то училась прыгать через скакалку. Обшарпанная лавка у подъезда, где по вечерам собирались соседские бабушки — перешёптывались и косились на меня искоса, будто я была чужой даже в собственном дворе. Наш крошечный подъезд всегда пахнул сыростью и чем-то кислым — этим запустением неухоженных домов, которое въедается в стены и в людей. В квартире не было просторно: тесная комнатушка, старая мебель, облупившиеся обои. Денег вечно не хватало, и каждое утро начиналось с тревоги — хватит ли на хлеб, на проезд, на новые тетради к школе. С самого детства я жила с ощущением, что весь мир вокруг — чужой и враждебный.

В начальной школе я сразу почувствовала свою неуместность. У одноклассников находились яркие игрушки, аккуратные пеналы с десятками цветных ручек, новые рюкзачки с героями мультфильмов. У меня же — потёртый ранец, донашиваемый за кем-то из соседских детей, и самый простой карандаш в пенале. На переменах я стеснялась доставать свой бутерброд: он почти всегда был пустым, только хлеб да маргарин. Помню, как однажды учительница попросила меня выйти к доске и произнести речь в честь первого учебного дня нового года. Тогда все выглядели нарядными и красивыми, в новой одежде, а я была в том же самом, которое надевала уже три года подряд. Первый год оно было мне очень велико, а теперь уже давило и стесняло движения. Нового платья у меня никогда не было. Я стояла перед всем классом, краснея до слёз, пока кто-то из ребят не усмехнулся: «У неё, наверное, одно платье на все сезоны». В классе раздались смешки, и учительница, вместо того чтобы одёрнуть обидчика, лишь устало вздохнула, глядя на меня каким-то разочарованным взглядом. В тот день я впервые остро ощутила стыд — жгучий, всепоглощающий стыд за свою бедность, за своё некрасивое поношенное платье, за своё существование. Казалось, я родилась с клеймом нищеты, которое видят все вокруг.

Дома не было спасения от этого чувства. Мать работала допоздна и дома появлялась выжатая, без сил. Отец частенько пропадал, а когда являлся, от него разило алкоголем. В такие вечера лучше было не попадаться ему на глаза — пьяное бурчание легко могло смениться криком. Он никогда не поднимал на меня руку, но его раздражение висело в воздухе,