Вадим Сухачевский - Ковчег. Исчезновения — 1.

…Однако, не могла же дверь, в самом деле, так медленно ползти! Еремеев сделал шаг в сторону открывавшегося проема — и показалось, что этот шаг немыслимо надолго растянулся во времени. "Боже! — внезапно подумал он. — Да ведь с самим временем тут явно что-то не так!.." Воздух наполнился каким-то шелестом, в котором удавалось разобрать слова:

"Свет, я вижу свет! Где-то там свет…"

"Свет и голоса… Там — живые…"

"Живые? Тогда — что они нам? Что нам их мир?.."

"Ничто! Как и мы для него — ничто. Менее, чем ничто. Мы духи, мы — пустота".

"Мы духи, мы духи… Мы духи — и нет нам отсюда возврата!"

"Нет возврата, нет возврата, нет возврата… — зашелестело в воздухе. — Темно и холодно, холодно и темно…"

Что, что же тут, в этом шестом спецблоке происходило-то, черт побери?!.. Голос Картошкина (почему, почему его голос такой далекий?!):

— Э, кто там гундосит?!.. Кто гундосит, спрашиваю, туды вашу в качель?!

И — ответное шелестение:

— Я дух Гамиаль, старейший дух в здешнем небытии.

— А я — дух Аризоил, невесомейший из духов этого небытия.

— А я — дух Элигимния, прекраснейшая в этом холодном небытии!

Посыпался шелест, как от падающей листвы:

— Она прекрасна!..

— Она воистину прекрасна!..

— О, как она прекрасна!..

Еще какие-то духи называли свои странные имена. И вдруг в этом хоре Еремеев уловил (ах, или только померещилось?):

— Я — Ина-Эсагиларамат, я бедная Ина-Эсагиларамат…

Крикнул — и почему-то (почему, почему?!) — не услышал собственного голоса:

— Ира!.. Ира, ты здесь?..

Он сделал шаг…

Ах, был ли, был ли в действительности сделан этот шаг?.. А если даже и был — то куда, в какую неведомую бездну?.. И почему (кажется, он обернулся), почему хоботы вместо носов вот у этих двоих, что позади? Стоят вроде бы как люди, на двух ногах, даже в брюках, а вместо носов у обоих — хоботы, как у индийских губалу [Индуистское божество, имеющее обличие человека со слоновьей головой].

В это самое мгновение оттуда, из ширившейся бездны, донесся тонкий детский голосок, слабый, но вполне узнаваемый:

— Дмитрий Вадимович! Срочно наденьте респиратор, без этого тут нельзя! Тут какие-то психотропные газы!

Нина!.. Это была она!.. Хотел окликнуть — однако язык не слушался.

Но — откуда, откуда, черт возьми, взялись тут эти губалу?..

Вдруг один из них задрал кверху край кожи на своей слоновьей морде и сказал голосом коменданта Пришмандюка:

— Чего ж вы, господа-товарищи, без противогазов-то? Уж коли петушиное знаете, так должны б знать, что при штатной ситуации нумер три без противогазу никак не можно. На что господин-товарищ Самаритянинов — и тот никогда инструкцией не небрегал.

Позади глухого коменданта лежали рядком какие-то брезентовые мешки.

Затем лишь Еремеев понял (еще сохранялись, значит, какие-то капли разума), — понял, что вовсе это не мешки, а грозные минуту назад архаровцы, выложенные в своем камуфляже рядком.

Сколько их там? Есть ли среди них Картошкин?.. Его уплывающий разум уже не в силах был это определить.

"Валера…" Нет, не произнес — это лишь в голове прошелестело.

…Теперь уже не хобот какого-то губалу, а человеческое лицо, вдруг образовалось из тумана. Чье это лицо — Нины, Иры? — он не мог разобрать.

Затем прохладная, худенькая ладонь прошлась по его давно небритой щеке.

— Нина… — произнес он и, кажется, наконец-таки услышал собственный голос, неизвестно из какой галактики до него долетевший.

В ответ донеслось:

— Дмитрий Вадимович, вы слышите?.. Если слышите — моргните.

Он моргнул.

— Послушайте! — торопливо заговорила она. — Эти психотропы не опасные — через несколько минут все должно пройти, концентрация начинает падать… Вы уже лучше слышите меня?

— Слышу… — с трудом, но все-таки сумел проговорить он. — Что с Ириной?

— У нее тоже все пройдет, но позже, чем у вас — она слишком долго тут пробыла, — уже и вправду яснее, чем прежде, донесся голос Нины. — И еще послушайте, это очень важно! Я про этот "Ковчег" все поняла!.. Если я не смогу отсюда выбраться, а вы сможете, то сделайте так, чтобы побольше людей узнало: вся операция "Ковчег" — это на самом деле…

Вдруг она, не договорив, слабо вскрикнула и упала к нему на грудь.

Сверху над ней свисал слоновий хобот, а в руке этот губалу держал дубинку.

Еремеев попытался встать, но тело еще плохо его слушалось. Губалу снова взмахнул своей дубинкой, и мир, начинавший было обретать очертания, тут же вновь рассыпался на куски.

Прежде он и не знал, сколь это отвратительно звучит — "Дмитрий Вадимыч" — если произносится бессчетное число раз, особенно если каждое такое Дмитрийвадимыч сопровождается хлопком по щеке.

— Дмитрийвадимыч! — послышалось снова. И опять худенькая ручка — хлоп, хлоп по щеке. — Дмирийвадимыч!..

— Нина… — проговорил Еремеев, открывая глаза. — Лучше зови меня Димой… И больше не бей…

— Слава Богу! — воскликнула она. — Голова сильно болит?

— Терпимо, — сказал он. — А ты как?

— Уже нормально. Меня только слегка ударили, даже шишки не осталось. А у вас, я смотрю, — здоровенная!

Еремеев пощупал голову. Шишка была размером с большую сливу. Прикосновение к ней вызвало такую боль, что он едва не вскрикнул.

Затем, кое-как придя в себя, огляделся. Они находились в небольшой комнатушке, похожей на номер гостиницы невысокого пошиба для самых скромных командировочных: обшарпанная тумбочка с обломанными углами (похоже, об эти углы много раз открывали пивные бутылки), две убогие кровати, на одной из которых он сейчас и лежал, на полу ковровая дорожка с пролысинами, больше ничего, если не считать смешанного запаха окурков и рыбных консервов, оставшегося, видимо, от прежних постояльцев. Только, в отличие от гостиничного номера, окна здесь не было, а единственным источником освещения служила стоявшая на тумбочке керосиновая лампа. И коридорчик, выходивший из этой комнатушки, упирался в сейфовую стальную дверь.

— Где мы? — спросил Еремеев.

— Думаю, все там же, в шестом спецблоке, — сказала Нина. — Я же говорю — они меня ударили не сильно, я должна была быстро очнуться, за это время они не могли нас далеко оттащить.