54 по шкале магометра - Мария Папкова

Чешуя лунной рыбы

В детстве Маша понимала щебет птиц, певших об утреннем холоде. Разгадывала обрывки фраз в гудении пчел и танцах бабочек. Собаки казались совсем простыми и говорили четко, почти как люди – о голоде, дружбе и одиночестве. Кошки с важным видом произносили всякие глупости. Маша смеялась. Кошки ее не любили.

Но кое-кого она понять не могла. Когда мама вела ее мимо рынка, Маша всегда останавливалась посмотреть, как в рыбных рядах били в ведрах хвостами маленькие карасики, серебрились в банках уклейки, шевелили усами раки. Мама тянула ее за руку, но здесь было почти так же интересно, как в зоопарке, где Маша бывала редко. Карпы, разложенные на льду, раззевали рты, раздували жабры, пытаясь захватить маленько воздуха. Маше казалось, что они хором исполняют какую-то песню. Непременно красивую и печальную. Потому всякий раз, когда дома на ужин появлялась рыба – Маша плакала.

– В. Рыбе. Фосфор! – мама, не надеясь на успех, отбивала каждое слово ложкой по столу. – Он нужен… Очень нужен для растущего организма!

В энциклопедии Маша мало что поняла про фосфор, но запомнила, что он светится в темноте. Красиво, наверное.

После обеда девочка выбирала из мусорного ведра крупную чешую, отмывала, терла и раскладывала на полу как мозаику. Получалась огромная круглая рыба, будто состоящая из маленьких блестящих зеркалец.

«Вода – это другой мир. Потому их голоса мне не слышны», – думала Маша, представляя поющие стаи рыб, светящиеся в глубинах океана.

Девочка наклонялась над мозаикой, и множество серых глаз удивленно смотрели на нее, отражаясь в полированных чешуйках.

––

В семнадцать Маша рисовала рыб в альбомах и на стенах квартиры. Серые и тихие, они плыли по комнатам. Почти живые, но по-прежнему безгласные. А ей хотелось бы услышать их хоть раз. Почему? Разве это могло что-то изменить? Отчего-то Маше казалось, что могло. Неразгаданная тайна влекла ее.

Мама вздыхала, мечтая, чтобы дочь пошла в швейное училище, как когда-то и она. А Маша вздрагивала от одной мысли о том, что придется всю жизнь строчить на машинке и пришивать пуговицы.

Но мать настаивала, напряжение росло. И однажды ночью Маша, не сказав никому ни слова, коротко постригла волосы и с одним рюкзаком уехала в Питер. Туда, куда едут все, кто не знает, что с собой делать.

Петербург встретил холодным ветром и почти ощутимым сырым воздухом. Он заставлял двигаться медленно, как в воде. Маша глубоко вдыхала этот воздух. Он пах иначе, чем все до него. И ей это нравилось.

Почти сразу на вокзале она встретила Алика. Длинные волосы собраны в хвост, драная черная майка. Он говорил исковерканными цитатами из «Аквариума», странными, будто это тоже был язык другого мира. Обычно Маша тяжело сходилась с людьми, но тут сочла, что это знак. Группа была ее любимой. Он-то точно знал «какая рыба в океане плавает быстрее всех». Это было немного, но ее устраивало.

Алик оказался художником. Он рисовал сложные абстракции и называл их «чувствами». Маша не ощущала в них ничего.

– Не понимаешь! – снисходительно хмыкал он. – Это же будущее. Видел такое в музее Мюнхена. Скоро у нас осознают.

В захламленной холстами комнате коммуналки они сидели на полу, заляпанном краской, и пили подгоревший кофе. Мебели не было, Алик называл это мастерской, но жил тут же, спал на матрасе. Он листал Машины блокноты, на страницах которых сонно шевелили плавниками рыбы.

– Ну… Не знаю… Смешно как-то, но попробуй. Почему нет, – размышлял он вслух, свободной рукой обхватывая ее за талию и притягивая к себе.

Маша осталась у него.

––

Ультрамарин, кобальт, изумрудно-зеленая, газовая сажа и несколько серебристых мазков… Краски ложились на холст, и на Машу смотрело очередное загадочное водяное существо. Картины начали продаваться. Алик сдавал их перекупщикам на улице, и Машины рыбы поплыли по городу.

Алик продолжал писать свои абстракции. А ночью рисовал Машу. Как правило голую. А потом спал с ней. После серебряным акрилом рисовал чешую на ее бедрах и спине. Ей нравилось.

Жить стало проще. Маша и забыла, что рыбы должны петь. Она перестала понимать даже собак и кошек. Ну и пусть молчат, если им так хочется. Она устала прислушиваться. Теперь не до того.

––

– Почему только рыбы? Сколько можно? Их уже никто не берет!

Алик в очередной раз ходил предлагать ее картины, и ни одну не взяли. Маша видела, что он замерз, на плечах лужицы от растаявшего снега. Но она не знала, как его успокоить. И ничего другого нарисовать тоже не могла.

– Может продать что-то из твоих? – робко спросила она.

Он зло швырнул холсты на пол и вышел. Его картины пока так и не поняли.

«Нарисовать что-то другое… совсем другое…»

Маша натянула холст на самый большой подрамник, который у них был и, глядя в окно, принялась рисовать ночное небо. Холодное и темное. Пражский голубой, индиго, фиолетовые тени и клубы облаков. Круглая бледная луна выглянула из-за нарисованных туч. Пятна на светящемся круге вдруг сложились в плавники, серые капли стали чешуей. Луна. Только не простая, а рыба-луна. Маша вздохнула. Нет, это получается само собой, против ее желания. Ничего другого ей нарисовать.

Но эта рыба была великолепна. Алик должен почувствовать это. Похожа на ту, которую Маша в детстве собирала на полу из чешуек. Она наклонилась и в каждой чешуйке нарисовала маленький серый глаз. Рыба будто ожила и важно поплыла среди черных туч. Или волн… Это было и небо, и океан.

Маше вдруг показалось, что она слышит какие-то звуки, мягкое гудение в глубине картины. Словно ветер в трубах, далекий гул. Странная звуковая аномалия, которую чувствуешь скорее кожей, а не ушами. Маша вспомнила, что раньше, когда она рисовала, это чувство всегда было в голове и на кончиках пальцев.

Резко хлопнула дверь, звук пропал. Вернулся Алик. Настроение у него не улучшилось. А когда он увидел картину, то рассвирепел.

– Ты ненормальная? – орал он. – Опять? Ты мне это назло делаешь? Нам жрать нечего, красок больше нет! Выметайся к чертям отсюда со своими рыбами. Ты сама такая же, как они! Холодная! Бесполезная!

Он рвал эскизы, засыпая пол клочьями бумаги, пинал банки с краской. Резал холсты. Ее картины, свои, все превратилось в кучу мусора.

Последней он снял с мольберта «Луну». Швырнул на пол и залил белилами.

Маша застыла и боялась пошевелиться. Голос Алика доносился до нее будто эхо. Все чувства захлопнулись внутри, словно в раковине. Она знала,