Гражданин Бонапарт - Николай Алексеевич Троицкий

неё бесстрастно. Тогда де Сталь, не теряя надежды заинтересовать его собою, задала ему вопрос, который явно был подготовлен заранее: «Скажите, генерал, какую из женщин, здравствующих или ранее живших, вы назвали бы первой женщиной в мире?» Наполеон на мгновенье задумался, все вокруг притихли, и де Сталь, возможно, успела предвкусить своё торжество: вот сейчас этот баловень судьбы назовёт её имя! Ответ Наполеона ошеломил и оскорбил её: «Ту женщину, сударыня, которая родила больше всего детей!»[725] Так в один день Наполеон — этот кумир мадам де Сталь (которая, кстати говоря, не имела детей), словно в сказке, обернулся её врагом. Отныне и на всю жизнь.

Мы видели, как держался генерал Бонапарт в ореоле мировой славы: по-разному, но всегда уверенно, как правило, жёстко, а иногда и нежно или грубо, под огнём врага, в дипломатической дуэли, на торжественном приёме, в общении с женщинами. Сохранились краткие, но выразительные свидетельства и подробные рассказы очевидцев о том, как он выглядел в то «громокипящее» время его полководческого взлёта. Ш.М. Талейран, впервые увидевший Наполеона как раз по возвращении его из Италии, вспоминал: «Его внешность показалась мне привлекательной; двадцать выигранных сражений так идут к молодости, к прекрасному взору, к бледности, к несколько утомлённому виду»[726]. Подробнее обрисовал Наполеона той поры герцог Франческо Мельци: «Язык, мысли, манеры — всё в нём поражало, всё было своеобразно <…>. От природы вспыльчивый, решительный, порывистый, резкий, он в совершенстве умел быть обворожительным и посредством искусно рассчитанной почтительности и лестной для людей фамильярности очаровывать тех, кого хотел привлечь к себе»[727].

Один из самых кропотливых наполеоноведов Артур Шюке отмечал у своего героя не изжитую ещё и к 1797 г. слабость, которая могла шокировать его недоброжелателей. То были речевые следы его корсиканского происхождения. Он с трудом овладевал фонетическими тонкостями французской речи, сбиваясь на корсиканский (т.е. итальянский) выговор. Так, слово «пехота» (infanterie) он произносил, как «ребятня» (enfanterie), а значение слов «armistice» (перемирие) и «amnistie» (амнистия) долго путал[728]. Впрочем, на взгляд его почитателей такая, внешне даже забавная, слабость не вредила ему, а придавала дополнительный, слегка экзотический шарм.

Итак, 1796–1797 гг. стали для Наполеона Бонапарта воистину триумфальными, причём не только в чисто военном, но и в политическом отношении. Он не зря говорил в Италии одному из близких друзей: «Здесь я — больше государь, чем генерал»[729]. Максимально используя свою власть и свой авторитет и руководствуясь при этом республиканскими и просветительскими идеями, он уничтожил в Северной Италии феодальные порядки и очень искусно, посредством реформ с привлечением широких слоёв итальянского общества, конституировал гораздо более прогрессивный режим, близкий к тому, который утвердился революционным путём во Франции.

В то же время Наполеон как завоеватель не стеснялся облагать феодальные верхи покорённых земель контрибуциями, от которых страдали, конечно, и подневольные низы. А. Жомини подсчитал, что всего из Италии было изъято более 120 млн ливров контрибуций, плюс на ещё 200 млн «тянули» шедевры мирового искусства, вывезенные из Рима, Флоренции и Пармы для музеев Парижа. Мало того, в Генуе, Ливорно и Венеции Наполеон реквизировал несколько морских судов и такие запасы пеньки и строевого корабельного леса, которые существенно поддержали французский флот, уже приходивший в упадок[730].

И всё-таки в глазах современников Наполеон Бонапарт возвышался, несоизмеримо ни с кем, в первую очередь как военачальник, превзошедший всех и каждого полководец. Казалось, дальше и выше достигнутой им вершины на военном поприще нет ходу. Но в его голове, которую не могли вскружить никакие триумфы, уже зарождались планы нового, ещё более дерзновенного полёта.

Эдмон Лепеллетье, автор десяти исторических романов о Наполеоне, воспринимал египетский поход своего героя как «настоящую сказку из «Тысячи и одной ночи»»[731]. Многое в том, что задумывал Наполеон и что успел совершить за время своей экспедиции в Египет, действительно выглядит сказочным. Современники, причём не только из числа недоброжелателей, считали эту экспедицию авантюрой, а то и просто «безумной затеей». Но сам Наполеон никогда и ничего не затевал без ума, руководствуясь таким правилом: «Я измеряю свои мечты по компасу рассудка»[732].

После всех торжеств в честь своего итальянского триумфа Наполеон чувствовал себя в Париже неприкаянным. И разумом, и сердцем он стремился только к великим свершениям, но во Франции не видел для себя должной перспективы. Режим Директории его раздражал. Он уже тогда взвешивал все «за» и «против» собственного прихода к власти. Возглавить страну в 28 лет он был готов, но конституционным путём, через членство в Директории, не мог по возрасту[733], а свергать Директорию, учинить в стране государственный переворот считал несвоевременным. «Достаточно честолюбивый, чтобы стремиться к высшим степеням, — вспоминал о нём в той ситуации Ш.М. Талейран, — он не был достаточно слеп, чтобы верить в возможность достижения их во Франции без особого стечения обстоятельств, которое пока нельзя было считать ни близким, ни даже вероятным»[734].

Впрочем, тесной для Наполеона уже тогда становилась не только Франция, но и вся Европа. Если верить Л.А. Бурьенну, он говорил: «Европа — это кротовая нора. Великие державы и великие перевороты существовали только на Востоке»[735]. Поскольку он понимал, что Директория, при всей её одиозности в глазах большинства французов, ещё не созрела для государственного переворота, его поход на Восток сулил ему двойной выигрыш: Директория за время его отсутствия могла ещё глубже погрязнуть в пороках и лиходействе, а он тем временем успел бы стяжать новые лавры как военачальник и политик. «Мостовые Парижа жгут мне подошвы», — мрачно шутил он в начале 1798 г.[736]

Но Восток манил Наполеона не сам по себе. Наполеон, конечно же, учитывал неизбежность борьбы, что называется, не на жизнь, а на смерть, с Англией — главным врагом Французской республики. Поэтому он и выбрал театром военных действий для своей следующей кампании Египет. Разумеется, здесь принимались в расчёт и общие соображения: географическое и стратегическое положение Египта на перепутье важнейших (торговых, культурных, религиозных) связей между Западом и Востоком, но самым важным в этих соображениях был конкретный расчёт ударить отсюда, из Египта, по сокровищнице Англии, каковой уже тогда стала её колония —