Просроченный долг - Йожеф Лендел
В деревне старый Мишка уже давным-давно был единственным и, можно сказать, признанным углежогом. От таяния снега до жатвы. Но каждый «сезон» у него дважды, а то и трижды сменялись напарники. Нелегкая была работа, а молодого и сильного человека в напарники не находилось. Да такой и не пошел бы жечь уголь, в особенности из-за вечеров, и главное — субботних вечеров. Если уголь под прикрытой землей кучей горел, его и в субботу вечером нельзя без присмотра оставить. А что это за жизнь такая? Человеком себя не чувствуешь, если в субботу ты не дома и не можешь сходить в баню. Сначала помыться, потом, плеснув на раскаленные камни студеной воды из речки, пропариться в жару, затем надеть чистое белье и с раскрасневшимся, вспотевшим лицом в одном исподнем добежать до дома, пропустить стопочку, а то и две, если можно, а потом одеться и посиживать: зимой в избе, летом на улице — на завалинке перед домом — глазея по сторонам. Неплохо и к соседу наведаться, постоять под окном, переброситься острым словечком с прохожим, с каждым по-своему — без этого кто и постарше не обойдется, не то что молодой. Кабы не субботние вечера, то и у медведя жизнь получше, он хотя бы в лесу хозяин. Если и этого нет — человек чувствует себя ничтожней белки на дереве. Ведь белка хоть заранее знает, что дело к дождю, и посвистывает своим товарищам, или кто там знает, кому еще. Человек потому и идет в лес, чтобы потом опять дома быть, в деревне. Парню, если с девушкой гуляет, уже то в тягость, что всю неделю работает как вол и разве что издали окликнет милую…
Так что Мишке выбирать подручных не приходилось. Но по субботам и ему не хотелось оставаться в лесу. Он устраивался так, что в пятницу только закладывал дрова в ямы, в субботу утром засыпал землей, хорошенько присыпав сверху, и только в воскресенье днем, а то и в понедельник возвращался и поджигал.
Дрова должны гореть медленно, а то будет не уголь, а зола. Случалось, что кучи можно было вскрыть лишь в субботу. Тогда он только закладывал дрова в ямы, но всю неделю не поджигал, потому что управился бы только к следующему воскресенью. Если донимали вопросами, вроде «Когда будет уголь?», у него ответ был готов: «Я почем знаю? Может, вместо угля одна зола окажется! Мать вашу! Это не завод…»
Бывало даже, что в самую страду кузнецы простаивали по два-три дня. Конечно, его с работы не снимали — некем было заменить, но ему самому было стыдно такое дело. А человека, который согласился бы в субботу остаться с ним в лесу, найти не могли, и без того только самые лодыри шли жечь уголь, те, что рады были, что не на виду, или те, кто любил резать по дереву, или, скажем, охотники поспать. Выходом было бы — оставаться в субботу на ночь одному. Но на это Мишка не пошел бы ни за что на свете.
Никому не нравилась эта работа — жечь уголь, это видно было и по будке углежогов. А ведь в свое время кто-то построил эту будку на совесть. Неподалеку по дну ущелья бежал ручей с чистой водой. Настил в хижине был сделан из распиленных пополам стволов, уложенных поверх двух толстых сосновых бревен, на высоте пяти ступенек от земли. Бревна стен продержались бы еще хоть сто лет, конечно, если бы кто-то проконопатил зазоры свежим мхом и вытесал пару плашек, чтобы починить крышу. Потому что крыша протекала. Хотя поблизости нашлось бы подходящее дерево, из которого легко можно бы вытесать хорошие плашки, но немилое жилье быстро дряхлеет, как и нелюбимый человек. Были к тому же сарай, стойло, правда, покосившееся, но и той половины, которую еще можно было использовать, хватило бы для двух-трех лошадей. Только не было человека, который полюбил бы дом, на десять верст отстоящий от деревни.
Здесь в лесу, в окруженной деревьями расщелине, где неторопливо дымились прикрытые землей кучи, здесь-то и стало по-настоящему видно, как хорошо выбрали друг друга Мишка и чужак.
У Мишки была такая привычка-натура: он просыпался самое малое раза четыре за ночь и каждый раз выходил проверить, как горит уголь. Лопата была рядом с кучами, воткнута в землю, под рукой, всегда на том же месте, чтобы не надо было искать. Если из-под земляной кучи выбивался язычок пламени, он тут же кидал пару, а то десяток полных лопат земли из канавы, вырытой вокруг ямы. Так никакой беды не случалось, дрова не сгорали до золы, а постепенно превращались в уголь.
Эту ночную бдительность Мишка считал большим делом. И был прав, ведь кабы он не выходил, к утру на месте куч полыхали бы большие костры, и все труды, да и дрова — в каждой куче по пять телег — пропали бы зря. Только под утро Мишка погружался в глубокий сон, и сон его продолжался до позднего утра. Ему ничуть не мешал желтоватый свет, пробивающийся через пропыленное оконце. Завернувшись в овчинный тулуп, он храпел на топчане с ножками крест-накрест. Его борода и мех на тулупе были одного цвета, и больше по его храпу и сопению можно было догадаться, в какой же стороне его голова. Спал он одетым, даже лаптей не скидывал.
Андрей перед сном раздевался и спал всю ночь. Укрывался собственной одеждой. Каждый вечер делал себе на нарах ложе из трех мешков, набитых сеном. Но под утро мешки расползались, и снизу, из больших, шириной в палец, щелей между половицами тянуло холодом. Может, поэтому он и просыпался очень рано. А может, в прежней жизни так привык, вроде как Мишка, к тому, чтобы несколько раз за ночь вставать. Потому что Мишка всю жизнь, сколько себя помнил, имел дело с лошадьми, коровами, овцами. А чужак, судя по записи в сельсовете, был «по профессии пекарь».
На рассвете бывший пекарь прежде всего осматривал кучи. Но благодаря стараниям Миши с ними почти всегда все было в порядке. Потом брал два ведра и спускался с ними к роднику, журчавшему в глубине ущелья. Вода была свежей и чистой. Правда, в ней чувствовался кисловатый хвойный привкус, потому что родник пробивался через узловатые корни большой лиственницы. В вечной тени, в гуще деревьев и кустов смородины кристально чистая