Просроченный долг - Йожеф Лендел

в нем самом нет места, где он мог бы все это хранить. Эх, уже поздно запасать новые воспоминания, надо жить теми, что остались… И нет в его душе бабушкиных шифоньеров и комодов, куда можно сложить лоскутья шелкового свадебного платья, чтобы изредка доставать и разглаживать трясущимися руками, сидя у освещенного солнцем окна. Остались разбивающиеся о скалы волны на приморском бульваре в Нерви. На губах вкус соли от брызг волн… Девушка в университете. Он никогда не говорил с ней, никогда даже голоса ее не слышал. Лишь когда входил в аудиторию, видел ее большие серые глаза, серьезное бледное, цвета слоновой кости лицо. Для себя он назвал ее Лукрецией… Яркие башенки храма Василия Блаженного на Красной площади в Москве, поблескивающий на солнце снег, бледно-голубое небо, как глаза у крестьянских девушек… Виноградник, над бочками, полными молодым вином, жужжат осы… Первая статья в журнале, подписанная его именем. Раннее утро. Газетный киоск. Буквы еще липкие от типографской краски. Статья называется «Железобетонные конструкции куполов в современной архитектуре»… Вена. Маленькая готическая церковь. Не громадный Собор святого Стефана, а менее знаменитая, зато гораздо красивее. Гулкие шаги по узкой безлюдной улице. Может, эти пустые улицы прекраснее всего — когда еще есть куда идти… Вестибюль гостиницы, лондинер в ливрее несет к лифту чемоданы. В холле аромат духов, кожаной обивки кресел и кофе смешивается с врывающимся через вертящуюся дверь пропахшим солью, рыбой, смолой, гудроном воздухом соседнего порта. Хорошо — потому что он приехал сюда, потому что поедет дальше… Грандиозный проект здания ратуши, где главным был характер всего здания, его душа. Дерзость башен — чтобы мысли были смелее. Удобные резные кресла советников, торжественная кафедра, цвет оконных витражей — все, чтобы будить мысль. Чтобы всегда думали только о благе, чистоте, свободе своего города. Чтобы хотели строить школы, чтобы не жалели средств на больницы, чтобы университеты получали приборы; чтобы отходы не сбрасывали в портовые воды, а мусорщики не были грязными, чтобы труженикам было удобно возвращаться после работы в свои уютные жилища, а румяные, загорелые детишки приходили домой из бассейнов и с пляжей, принося на своих телах пляжный песок и солнечный свет. Зал заседаний, где знают, что мир дороже власти и что мира не будет, если мира не будут желать все, а парки и дороги не будут строить для десятков будущих поколений…

6

Но и о том, что было, думать не стоит. Интереснее, почему спилили именно это дерево, на пне которого он обедал, а не то, которое он сейчас видит над собой. Случайность? Полно! Здесь не рубят деревья абы как. Здесь знают толк в деревьях, равно как знают толк в косьбе, дойке, охоте в тайге, плотничьем, шорном деле, в лекарственных травах, в погоде. Старухи лечат переломы и вывихи. Возможно, они знают больше, чем в «цивилизованном» мире, или, по крайней мере, не такие узкие «специалисты»… Дерево, которое спилили, годилось на дрова или для постройки, его спилили. А это дерево стоит, потому что тот, кто в этом понимает, видит: его трудно расщепить топором, волокна древесины перекручены, оно раз лапистое, человеку неподдающееся. И от того оно еще жизнеспособнее, непобедимый лесной герой. На сером лишаистом стволе кое-где видна толстая темно-красная кора. И пусть вскоре эта необыкновенная лиственница сбросит иголки, по весне она зазеленеет вновь… «Эх, опять будущее… — сердится он на себя. — Весной буду точить пилы поострее, против деревьев… Так и от меня будет польза в этой бессмысленной жизни. Смысл жизни в том, что мы живем…»

Так он вселяет в себя бодрость, но не может победить сомнений. Чувствует, что в одиночестве нет жизни, потому что для жизни нужна и радость. А в одиночестве редко, лишь на мгновения, бывает что-то другое, а не смертельный, до дрожи страх за себя… Смертельный? Смерти бояться нечего. Но и смеется наедине сам с собой разве что пьяный или сумасшедший… В одиночестве только плакать хорошо.

Он поворачивается лицом к земле, но не плачет. Земля влажная, пахнет плесенью. В осеннем тепле медленно тлеет прошлогодняя листва.

Вдруг ему становится холодно. Как только осеннее солнце перевалило за полдень, оно почти не греет. Он встает, поеживаясь, берет в руки косу. Скошенная утром трава уже подвяла и пахнет сеном.

Он снова принимается косить, ряд за рядом, до захода солнца. И когда переходит через мост, на лезвии его косы поблескивает голубоватый свет полной луны.

Во дворах виднеются темные силуэты коров: слышно, как молоко ударяется о жестяное дно подойника, потом быстрые, ритмичные струи под руками хозяек.

Он чувствует усталость в пояснице. С обеда он косил почти без передышки. Медленно идет вдоль широкой, без единого деревца, деревенской улице. В немногих окнах виднеется свет.

Как раз когда он проходит мимо какого-то двора, тишину вечера разрывает пронзительный крик ребенка.

«Ага, — он понимает этот внезапный крик, — смерти с косой испугался», и словно видит себя, каким страшным он может показаться с поблескивающей в свете луны косой.

«Ну, не бойся, дурачок! — бормочет он почти с нежностью, хоть и крик, но все же человеческий голос… — Не бойся. Эта смерть косит только собственную жизнь…»

Потом, немного оживившись, хотя и не придя в хорошее настроение, быстро идет к своему запертому на висячий замок жилью с темными окнами, к большому дому, где живет один-одинешенек.

* Некерешди (венг.: Nekeresdi) — говорящая фамилия, букв. «Не ищи», можно перевести также как Незнамов, Неизвестный, Непомнящий, Безымянный и т. д.

1

У нас, в Восточной Сибири, в Красноярском крае, в 120 километрах от железной дороги, картошку начинают копать в начале сентября. А точнее, 11 сентября, потому что 10 сентября праздник, пост, и старая Степанида Яковлевна (жена моего приятеля Миши) и другие старухи ни за что на свете не станут копать картошку до праздника. Но к 20 сентября, самое крайнее — к 1 октября эту работу нужно закончить. Потому что в октябре случаются большие морозы, хотя бывают и исключительные годы, когда весь октябрь нет ни морозов, ни снега.

2

Но начнем наш рассказ по порядку, хотя бы потому, что не посадишь — не соберешь, не посеешь — не пожнешь.

В начале июня отмерили участки колхозникам (и работающим в колхозе не членам колхоза). Каждой семье — двадцать пять соток законных, максимум сорок соток, работникам колхоза (вроде меня) — по десять, максимум двадцать соток.