Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

– Ника, – говорит Мориц, чуть склонив голову набок, как делают дети, – и смотрит и шаловливо, и снисходительно, как старший, – когда же мы с вами начнём английскую практику? Без перебоев! – Он больше не говорит ей «миледи». Мориц подошёл к печке, тронул стоявший на плитке чайник. – Может быть, чаю выпить? – сказал он.

– Мориц! Вы помните – «Пёс Дуглас»? – раздался голос Евгения Евгеньевича. – Я позабыл одно место.

– Я тоже не всё помню.

– Позвольте, как же дальше? – что-то пропускаю:

– И вот тут про её самоубийство, – сказал Евгений Евгеньевич и встал, покидая Ардавду, Генуэзскую крепость и об неё – завитки волн, – но Мориц уже вспоминал дальше:

– Это хорошие стихи, не правда ли? – Мориц – Нике.

– Очень. У Вертинского последних лет стихи идут по краю безвкусицы, но не падают туда. Отбор эпитетов у него небогатый, но образы – хороши! И по ним он взошёл в свой стиль.

– Рояль бы сейчас…

– А вы играете, Мориц?

– Играл. Говорили, неплохо. Незадолго перед арестом я пристрастился к «Marche funèbre» Мендельсона – похоронный марш, – пояснил Мориц Виктору. – Жена говорила: «Да что ты всё эту вещь играешь, похоронную?» Понимаете ли, как будто предчувствие – такая странная вещь…

Евгений Евгеньевич снова сидел над шхуной. Он строгал брусочек и мурлыкал под нос:

Ника несла им обоим и молча поставила на табуретку, перед засыпающим на диване Виктором, по стакану холодного консервированного компота – рыжие абрикосы в жёлтом соку.

– Это райское кушанье! – сказала она, глотая половинку половины насквозь скользкого ледяного душистого плода.

– Это – аркадская еда, – многозначительно сказал Евгений Евгеньевич.

Мориц наслаждался молча.

– Я не хочу слушать про сапоги в крови, это – гадость.

– Вы не понимаете стиля, – коротко увещевал певец.

– Не хочу таких стилей!

И, согласно, певец начинает вполголоса ей угодную песнь. (Мелодия идёт по широким и отлогим ступеням.)

А это вы помните?

– Вы слыхали Вертинского, Мориц?

– Да, бесподобен.

На его лице застыла полуулыбка, полугримаса, и Ника медленно и тайно содрогается: похожее было в лице её брата в год его смерти. Очень белые Морицевы зубы светились меж очень красных губ, и было очень жёлтым лицо. Совсем седые сейчас волосы, как тронутые пудрой. Только глаза были неуловимы – ни цвет, ни взгляд, – сощурены. («Он очень страдает, видимо, последнее время, – замечает Ника. – Он не хочет думать о здоровье! Ночами работает. От этих его бессонных ночей он сейчас похож на старого цыгана, который крадёт коней, поёт песни и лудит кастрюли».) Кто-то включил репродуктор.

– Моя любимая вещь! – кричит Мориц. – Музыка Глазунова! Пушкин!¹ – И тихонечко начинает вторить звукам радио:

Он замирает, как под гипнозом, перестаёт петь и приходит в себя с последней строкой, которой опять вторит:

Миг молчания.

– Пойду писать письма, – сказал Мориц.

– Продолжим! – сказала Евгению Евгеньевичу Ника. – Все ушли, мы одни.

– Отлично… (закуривая трубку).

– Мы на часах остановились, – сказала Ника, – помните?

– Часы были тоже в разных стилях, – начал рассказ Евгений Евгеньевич. – У деда была коллекция часов, в том числе и редких, и старинных, но любил он и стоячие английские, начала прошлого века, и огромные, как башни, до потолка, и различные часы каминного типа всех размеров и разных звуков и звонов. Особенно он любил те часы, которые выполняли сложную музыкальную мелодию (иногда это были маленькие карманные часы). Они играли стеклянными тоненькими мелодическими голосами, и это доставляло деду удовольствие. Всегда, когда наступал этот ответственный для бабушки перелом часа, полдень, – вся комната наполнялась часовым звоном, а так как все часы несколько отличались по времени, то их бой сливался в длительную нестройную какофонию, в некую бесовскую пародию на колокольный звон. Мне ребёнком очень смешно было смотреть со стороны на это: казалось, что именно бабушка со своими упражнениями благочестия вызывает к жизни этот хор демонов. Часто она ещё продолжала молиться, когда все часы смолкали, только двое каких-нибудь часов ещё перекликались, как бы поддразнивая и соревнуясь, кто лучше дразнит, и, наконец, последние, выходившие победителями, кончали завиток какой-нибудь весёленькой песенки.

– Как чайник и сверчок? Да? – спросила Ника. – Хорошо вы рассказываете!

– А знаете, как это назвать, если когда-нибудь писать об этом? – отозвался рассказчик, – Французским словом jadis.

– Чудесно… Но я бы хотела написать о вас вообще, о вас с чертежами и с вашей женой Наташей, – сказала она чуть застенчиво, – и тогда бы я назвала это Jadis et Demain[2].

– Да, это подходит, – сказал он, и, при вспыхнувшем огоньке трубки, Нике на миг привиделся очерк ноздрей и губ.

Но им опять помешали…

Праздники кончились. Третьего мая Мориц подошёл к столу Ники – надо было срочно сделать одну работу. Ника, кончив в начале дня ей данное, ожидая нового задания, упоённо писала стихи.

– Запишите нормативные источники, – сказал Мориц, – и сейчас же сделайте это! – Он отодвинул кипу книг на её столе – удобнее положить то, что нёс; ускоряя труд? – в себе – плоды его – он выбрал ей все таблицы, чтобы она записала их номера. Опустив взгляд, он видел, что она пишет; она подняла на него далёкие, вдруг растерявшиеся глаза. Под его веками, чуть дрогнувшими, помимо его воли, сознания, вспыхнуло тепло. Но это было так коротко… «Показалось!» – пронеслось в ней.

– Я диктую, – сказал он.

Отодвинув тетрадь со стихами, она покорно записала диктуемое, едва ли